[02.12.2024] Филарет Великий. О жизни и проповеднических трудах святителя Филарета (Дроздова)

Сын священника города Коломны, будущий святитель Филарет (Дроздов; 1782–1867), митрополит Московский и Коломенский, получил традиционное образование в Троицкой семинарии и, как талантливейший семинарист, был оставлен там «учителем поэзии», пользуясь уже тогда особым – и вполне заслуженным – покровительством митрополита Московского Платона.

В 1809 году Филарета назначили профессором богословия в Санкт-Петербургской духовной академии, а вскоре и ее ректором (1812–1819). В 1817 году он был возведен в сан епископа Ревельского, в 1819 году – назначен управлять Тверской архиепископией, с введением в состав членов Святейшего Синода. В 1820 году его перевели в Ярославль, а уже на следующий год – в Москву.

Еще в бытность Филарета ректором Петербургской академии здесь, под его руководством, стало наконец возможным решить давнюю и важнейшую задачу национальной богословской науки – подготовить первый перевод на современный русский язык книг Нового Завета и Псалтыри, что и было осуществлено в период 1815–1822 годов[1]. Вскоре же переводы эти начали издаваться Российским Библейским обществом. Самые первые русскоязычные издания Нового Завета печатались с параллельным традиционным славянским текстом, но уже в 1823 году Новый Завет был издан на одном лишь русском языке. Слово Божие становилось всё доступнее россиянам и всё шире входило в духовную жизнь нации. С 1820 года начали переводить и Ветхий Завет, причем книгу Бытия перевел сам владыка Филарет.

Уже в личном его покровительстве подобной переводческой деятельности сказалась удивительная отзывчивость владыки на реальные требования дня: насущная необходимость более полного и точного знания евангельского текста самыми широкими слоями русского общества весьма ощущалась в те годы – особенно в связи с начавшимся постепенным проникновением в Россию безрелигиозной идеологии Запада. В этих условиях вечное, непреходящее слово Божие, ясное и понятное, было необходимо равно всем – и низам, и верхам.

Как писал тогда А.С. Пушкин: «Библию, Библию!.. Библия для христианина то же, что история для народа»[2]. Недаром несколько позднее поэт создает вдохновенный прозаический панегирик в честь Святого Евангелия, о котором говорит так: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного, но книга сия называется Евангелием… если мы, пресыщенные [окружающим] миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие»[3]; при этом здесь же поэт подчеркивает, что, несмотря на, казалось бы, всеобщую «известность» Евангелия, книга эта исполнена вечной новизны.

Разъясняя далее читателю, чем же прекрасно Евангелие, эта «Благая весть» Христова, поэт продолжает: «И не всуе… дерзнули мы упомянуть о Божественном Евангелии: мало было избранных (даже между первоначальными пастырями Церкви), которые бы в своих творениях приближались кротостию духа, сладостию красноречия и младенческою чистотою сердца к проповеди Небесного Учителя»[4]. Как-то, беседуя с поэтом-философом А.С. Хомяковым о поэзии Библии, Пушкин даже высказался (быть может, в пылу полемического задора излишне ригористично) о своем отрицательном отношении ко всяким вообще пересказам библейских текстов – в виде сокращенных «священных историй», утверждая, что «“передавать этот удивительный текст пошлым современным языком – это кощунство даже относительно эстетики, вкуса и здравого смысла. Мои дети будут читать Библию в подлиннике”. “По-славянски?” – спросил Хомяков. “По-славянски, – подтвердил Пушкин, – я сам обучу ему”»[5].

Однако для большинства православного населения России всё же требовалось полное издание Библии на более понятном ему современном языке. Значительному распространению евангельского слова в русском народе как раз и способствовала литературная деятельность митрополита Филарета – как неизменного редактора издававшихся во время его святительства обоих Заветов.

Прекращение в 1826 году деятельности Российского Библейского общества, печатавшего поначалу переводы священных текстов, на время приостановило подготовку издания на русском языке всей Библии. Но во второй половине 1850-х годов работа по переводу продолжилась. С 1868 года вновь начали печататься тексты Священного Писания (отдельными выпусками), в результате чего в 1875 году читатели смогли наконец познакомиться с полным библейским текстом на русском языке. Этот год и принято считать годом появления в России русской, так называемой «синодальной» Библии.

Отсвет библейского «божественного красноречия» можно уловить и в церковных проповедях Филарета: они всегда были живым благовестием веры, а не благочестивым лишь «риторством» умелого проповедника. Церковь всегда чрезвычайно высоко оценивала богословско-проповеднические труды владыки, и «не даром, – как отмечал один из исследователей его духовного наследия, профессор Московской духовной академии И.Н. Корсунский, – …утвердилось за Филаретом Московским название “Филарета Мудрого”… Поистине, он вполне заслужил имя учителя Церкви не только московской, но и русской, не только русской, но и вселенской»[6]. То же самое полвека спустя утверждал и известнейший богослов В.Н. Лосский, называя этого великого святителя «отцом русского богословия»[7].

Трезвый, острый ум и возвышенный строй души – характернейшие черты личности этого поистине святого архипастыря. Он сам неизменно жил в полном духовном равновесии подлинно христианского существования, покоящемся на вере в направляющую благую волю Бога-Творца, – в том внутреннем равновесии всей сущей «твари», о котором так ярко сказал в одной из проповедей: «Творческое слово есть как адамантовый мост, на котором поставлены и стоят твари, под бездной Божией бесконечности, над бездной собственного своего ничтожества»[8].

Находясь в Москве – поначалу всё в том же сане архиепископа – уже с 1821 года и став митрополитом Московским в 1826 году, владыка Филарет возглавлял епархию «второй столицы» (а по сути, всю православную Россию) более 40 лет – до самой своей кончины; при этом, как отмечает церковный историк прошлого века, «его руководительно-административное значение проявлялось в изумительно широких размерах, которые не ограничивались пределами церковного ведомства, а захватывали чуть не всю русскую жизнь. При взгляде на многотомное издание его писем, мнений и отзывов по самым разнообразным делам становится даже непонятным, когда этот крепкий и многосторонний ум успевал всё это обдумать»[9].

В то же время «определить значение митрополита Филарета в одном выдающемся его “умствовании” было бы неверно; нет, обаяние его личности для Русской Церкви кроется именно в равномерном совершенствовании обоих свойств Православия, то есть “умствования” и “делания”, и как бы ни поразила вас любая глубокая мысль митрополита Филарета, пред вашими мысленными очами восстает его просветленный образ как плод высочайшего “делания”»[10].

Владыка постоянно совершал богослужения в храме, принимал бесконечных посетителей и просителей, составлял духовные поучения, а порой и государственные документы, трудился над богословскими (чаще всего – практически актуального характера) сочинениями. В своих статьях и проповедях он затрагивал самые разные темы: это и принципы сохранения крепкой государственности, и проблема отношений с католическим Западом, и почитание святых, и задачи утверждения христианской нравственности в обществе, и многие-многие другие.

Так, одно из первых его ярких сочинений (еще несколько архаичное по стилю) – уже упоминавшееся выше «Рассуждение о нравственных причинах неимоверных успехов наших в войне 1812–1813 годов» (1813) – посвящено, в частности, изложению взглядов святителя на внутренние основы православной государственности, на смысл государства как такового и на условия незыблемости последнего.

Поскольку это вообще один из наиболее ранних трудов подобного аналитического характера в России, полезным представляется привести здесь хотя бы несколько отрывков, так сказать, принципиального характера – как своего рода пример «нравственно-политического» взгляда Церкви на проблему государства в целом. В этом трактате Филарет пишет:

«Что есть государство? Некоторый участок во всеобщем владычестве Вседержителя, отделенный по наружности, но невидимой властью сопряженный с единством всецелого. Итак, чем постояннее оно удерживает себя в союзе верховного Правителя мира соблюдением Его закона, благочестием и добродетелью, тем точнее входит во всеобщий порядок Его правления, тем несомненнее покровительствуется Им, тем обильнее приемлет от Него силы к своему сохранению и совершенствованию. Оставив Бога, оно может быть на некоторое время оставлено самому себе, по закону долготерпения, или в ожидании его исправления, или в орудие наказания для других, или до исполнения меры его беззаконий, но вскоре поражается правосудием, как возмутительная область Божией державы. <…>

Что есть государство? Союз свободных нравственных существ, соединяющихся между собою, с пожертвованием частью своей свободы для охранения и утверждения общими силами закона нравственности, который составляет необходимость их бытия. Законы гражданские суть не что иное, как примененные к особым случаям истолкования сего закона и ограды, поставленные против его нарушения. Итак, где священный закон нравственности непоколебимо утвержден в сердцах воспитанием, верою, здравым, неискаженным учением и уважаемыми примерами предков, там сохраняют верность к Отечеству и тогда, когда никто не стережет ее, жертвуют ему собственностью и собой без побуждений воздаяния или славы, там умирают за законы тогда, как не опасаются умереть от законов, и когда могли бы сохранить жизнь их нарушением. Если же закон, живущий в сердцах, изгоняется ложным просвещением и необузданной чувственностью, нет жизни в законах писаных, повеления не имеют уважения, исполнение – доверия; своеволие идет рядом с угнетением, и оба приближают общество к падению»[11].

Всё сказанное здесь, безусловно, имеет самое непосредственное отношение и ко всей последующей истории России, являясь особенно актуальным как раз в наше время – на путях поисков ею будущих путей своего государственного возрождения.

В своих литературных трудах владыка живо откликался и на запросы исторической науки (будь то уже упомянутая выше оценка военных событий 1812–1813 годов или же размышления о роли преподобного Сергия Радонежского в жизни России), и на запросы духовного просвещения народа (ведь именно благодаря его неустанным усилиям россияне наконец получили на протяжении 1860–1870-х годов полный перевод всей Библии на современный язык), и даже на запросы сугубо общественно-политического бытия страны, которое он неизменно рассматривал в свете всеобъемлющей евангельской Истины. Так, даже Манифест 1861 года об освобождении крестьян от крепостной зависимости был составлен – по поручению императора Александра II – митрополитом Филаретом!

Временами владыка подвизался и на поприще гимнографического творчества (недаром он был некогда «учителем поэзии») – до нас дошел ряд составленных им молитв («Молитва заключенного в темнице», «Молитва в день воспоминания тысячелетия России» и др.).

Наиболее замечательна по глубине религиозного чувства его «Ежедневная молитва Господу Иисусу Христу»:

«Господи; не знаю, чего мне просить у Тебя. Ты один ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче! Даждь рабу Твоему – чего сам я и просить не умею. Не дерзаю просить – ни креста, ни утешения! Только предстою пред Тобою; сердце мое – отверсто. Ты зри нужды, которых я не знаю. Зри! – и сотвори со мною по милости Твоей: порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Предаюсь Тебе. Нет у меня желания, кроме желания – исполнить волю Твою… Научи меня молиться. Сам во мне молись. Аминь»[12].

Святитель не чуждался и проблем религиозного осмысления культуры и художественного творчества. Хорошо известен его стихотворный диалог о христианском понимании цели и смысла жизни с А.С. Пушкиным.

Поводом к этому диалогу послужила публикация поэтом стихотворения «Дар напрасный, дар случайный…» («26 мая 1828 г.»)[13], окрашенного глубочайшим внутренним пессимизмом, в котором пребывала тогда его мятущаяся душа, и начинающегося следующими строками:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Как вспоминал сам митрополит Филарет, ему это стихотворение привезла приятельница Пушкина Е.М. Хитрово, которой владыка поручал иногда рассказывать поэту об отдельных московских событиях.

Считая необходимым дать ответ Церкви на столь меланхолические и духовно безотрадные медитации поэта, говорившего тогда о себе: «Цели нет передо мною: / Сердце пусто, празден ум…», Филарет нашел полезным облечь и свое увещевание (обращенное, конечно же, не только к известному петербургскому стихотворцу, но и ко всей образованной части христианского общества) в стихотворную форму; поэтический ответ его вскоре же стал известен Пушкину. Вот это послание владыки:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана;
Не без Бога воли тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, Забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум!
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум!

Пушкин был настолько тронут этим обращением к нему московского святителя, что в свою очередь ответил ему такими благодарными строками своего известного стихотворения:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа согрета,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

Однако, как известно, по требованию цензуры Пушкин был вынужден внести в последние строки существенные изменения, после чего конец стихотворения приобрел следующий «исправленный» вид (оно обычно так всегда и печатается):

Твоим огнем душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт[14].

Из-за церковно-административной занятости времени у владыки для ученых занятий почти не оставалось, но он все же изредка успевал поработать и над сочинениями сугубо богословского характера. В 1820–1830-х годах святитель составил свой знаменитый «Христианский катехизис», или краткое изложение всего православного учения. Этот труд и поныне остается классическим вероучительным сочинением такого рода.

Апостол мудрой любви

Митрополит Филарет одним из первых в России предощутил надвигающуюся на нее страшную волну бого- и человеконенавистнического атеизма. Уже в середине века он прекрасно чувствовал и понимал, что так называемое просвещенное общество, а за ним и «простой» народ начинают всё более разлагаться в нравственном отношении – под влиянием идущих с Запада нигилистических идей, основанных на языческом поклонении благам «мира сего». Все это владыка видел, скорбел, не раз говорил о грядущей опасности, но мало кто всерьез воспринимал тогда подобные предупреждения. В результате дьявольский «призрак коммунизма», по выражению К. Маркса, «бродивший по Европе», дойдя до России (всего через полстолетия после кончины мудрого святителя), смог соблазнить эту страну великих святых – князя Владимира,Александра Невского, Сергия Радонежского – поистине сатанинским искушением коммунистической идеей и привести ее к падению в революционную бездну 1917 года.

Предчувствуя возможность именно такого развития событий в России, святитель Филарет однажды заметил – используя библейский образ «прогрессистского», богоборческого по своей сути, «вавилонского столпотворения»: «Кажется, уже и мы живем в предместьях Вавилона, если не в нем самом»[15].

Всё чаще и чаще, начиная по крайней мере с конца 1820-х годов (!), но особенно – с середины века, строки его многочисленных заметок и писем оказываются преисполнены тревогой о грядущих судьбах России. Так, уже в письмах 1828–1829 годов все чаще встречаются подобные филаретовские оценки духовного состояния страны: «…Мне и вечерняя заря нынешнего, и утренняя наступающего года не покажется светлой. Облака темнеют, наносится дальний гул грома, громоотводов или нет, или их ломают. Волны восходят. <…> Шатаются языцы. Людие поучаются тщетным. Из христианских обществ исходят мужие, глаголющии развращенная. Безрассудные хуления провозглашаются как мудрость. Соблазн и беззаконие открывают себе широкие пути. <…> Если хотя за один год взять все худое из светских журналов и соединить, то будет такой смрад, против которого трудно найти довольно ладана, чтобы заглушить оный. <…> Как наше время походит на последнее! Соль обуявает (т.е. теряет силу. – д. Г.М.). Камни святилища падают в грязь на улицу. С горем и страхом смотрю я на изобилие людей, заслуживающих лишения сана…»[16]; «Видно, грехи наши велицы пред Богом. Не от дома ли Божия начинается суд? (Ср.: «Ибо время начаться суду с дома Божия» (1 Пет. 4: 17). – д. Г.М.) Не пора ли от служащих в доме сем начаться покаянию?»[17]; «Вообще дни сии кажутся мне днями искушений, и я боюсь еще искушений впереди, потому что люди не хотят видеть искушений окружающих и ходят между ними, как будто в безопасности»[18].

В известном смысле он был почти уверен в грядущих бедах, постепенно надвигавшихся на страну. Сохранился ряд свидетельств современников о такой прозорливости мудрого святителя.

«…Однажды, – вспоминал епископ Леонид (Краснопевков), – я сказал митрополиту Филарету (1865 г.), что было бы желательно закрепить письменно его взгляды, касающиеся до расхождения со старообрядцами. Филарет ответил: “Для чего?” – “Для будущего”, – был мой ответ. Митрополит ответствовал горячо и волнуясь, что он чувствует, что будущее покрыто темным облаком и что когда буря разразится, люди, потрясенные громовыми ударами, забудут обо всем, что было до этой бури»[19]. И тот же епископ Леонид при этом добавил: «А.Н. Муравьев говорил, что печален взгляд владыки на будущее, и передал его подлинные слова: “Когда я смотрю на малолетних детей, я не могу остаться равнодушным от мысли, что они должны будут, бедные, вытерпеть в сию пору”, – и при этих словах заплакал»[20].

Другое пророчество, подобное этому, встречается в письмах преподобного Амвросия Оптинского: «Запомнил я слова митрополита Филарета, который не советовал делать ризы на иконы, потому что приближается время, когда неблагонамеренные люди будут снимать ризы с икон»[21].

Скорбя о подобном будущем «прогрессе» и, естественно, с подозрительностью относясь к любым проявлениям леволиберальных и социалистических настроений в российском обществе, сам Филарет по натуре своей отнюдь не был излишне консервативным и рассудочно-холодным охранителем привычной «старины» – даже и в сугубо церковных делах. Напротив, его даже нередко упрекали в известном «свободомыслии» – особенно в отношении его сдержанно-терпимой оценки западных конфессий.

Как всегда, и здесь его позиция была весьма ясной; твердую верность Православию он сочетал с любовью к остальным христианам, говоря, например, в одном из ранних еще своих сочинений – «Разговоре между испытующим и уверенным о Православии Восточной Греко-российской Церкви» (1815): «Нынешняя Восточная Церковь в общем вероисповедании с древней Вселенской Церковью едина есть. <…> Вера и любовь возбуждают меня к ревности по святой Восточной Церкви; любовь, смирение и надежда научают терпимости к разномыслящим. Я думаю, что последую в сем точно духу Восточной Церкви, которая при самом начале каждого Богослужения молится не токмо “о благостоянии святых Божиих церквей”, но и “о соединении всех”»[22]. О том же, но несколько расширеннее, он говорит и в позднейшем своем труде «Значение церковной молитвы о соединении церквей» (1860): «…пусть благочестивая ревность молится преимущественно “о благостоянии святых Божиих церквей” православных и о сохранении в них благодатью Божией “единения духа в союзе мира”. Но пусть и всеобъемлющая любовь христианская молится и “о соединении всех” церквей, и о воссоединении с Православной Церковью уклонившихся от нее неправыми учениями, да будет, по обетованию Господа нашего Иисуса Христа, “едино стадо”, как уже есть Он “единый Пастырь” и Владыка Своей Церкви на земли и на небеси, во времени и в вечности»[23], хотя несомненную возможность христианского спасения человека сам он неизменно связывал только с пребыванием в лоне Православной Церкви – как единственно сохранившей (с апостольских времен) неповрежденность евангельского учения и церковного Предания[24].

Строгая сдержанность, но и справедливость, требовательность к христианскому долгу и отеческая снисходительность к простительным человеческим слабостям, а главное, мудрая любовь – всегда оставались характернейшими чертами его общения с паствой.

Уча других вере, любви и христианскому смирению, и сам святитель в личной своей духовной жизни придерживался тех же правил: так, уже и в годы весьма опытной старости он, при необходимости решить какой-либо сложный вопрос, ничего не предпринимал без совета с собственным духовником – архимандритом Троице-Сергиевой Лавры преподобным Антонием (Медведевым; причислен к лику Радонежских святых в 1996 г.)[25].

Сохранилось, например, замечательное свидетельство об этом архимандрита Леонида (Кавелина), касающееся одного из сложных моментов в истории отношений Филарета с «властями предержащими», – а моментов таких, в общем, было немало. Святитель находился в недоумении, как разрешить очередную проблему (здесь в известной мере повторилась история с отказом святителя Митрофана Воронежского освящать статуи античных божеств), и, посоветовавшись с духовником, послушно исполнил его отеческую волю.

В Москве тогда готовилось освящение Триумфальных ворот, а «на них были изображения языческих богов, и м<итрополит> Филарет отказался их освящать.

Царь решил приехать в Москву на торжество. Флигель-адъютант отправился к митрополиту передать желание Государя видеть лично его на торжестве. Выслушав сообщение, митрополит произнес только одно слово: “слышу”. Посланец повторил свое сообщение. Ничего в ответ не последовало, кроме того же слова: “слышу”. На вопрос, что же передать Государю, пришедший в полное недоумение посланец получил ответ: “А что слышите”. Когда посланец, доложив о своем недоумении, передал точно сказанное митрополитом Государю, тот сказал: “А, так я понимаю. Приготовьте лошадей: я сегодня уезжаю”. Государь уехал. Но вот что по сему поводу, как тайну, сообщил епископу Леониду наместник Лавры о. Антоний:

“…Когда владыке Филарету объявлено было, чтобы святил ворота (триумфальные с статуями языческими), владыка приехал в Лавру и передал мне, – говорит о. Антоний, – что он в борьбе помыслов. Ему говорит совесть: не святи; а все говорят: святи! Ты что скажешь?

– Не святить.

– Будет скорбь.

– Потерпите.

После этого возвратился владыка в Лавру крайне смущенный.

– Вот какая скорбь пришла!

– Это и прежде видно было.

– Да уж хорошо ли я поступил: раздражил Государя. Я не имею достоинств святителя Митрофана.

– Да не берите их на себя, а помните, что вы епископ христианский, пастырь Церкви Христовой, которому страшно одно: разойтись с волею Иисуса Христа.

До глубокой ночи толковали; но владыка остался в смущении. По утру рано присылает за мной. Я испугался, ибо знал, что смущение [как бывало] уже перешло в телесную болезнь. Однако прихожу и невольно улыбнулся, взглянув на владыку.

– Что ты?

– Да виден орел по полету.

Владыка, уже сияющий, сказал мне: "Пойдем, поблагодарим преподобного Сергия. Он мне явился чувственным образом. Я заснул, а был уже час пятый, как послышался шорох в двери. Я чуток, проснулся, привстал: дверь, которую я обыкновенно запираю, тихонько отворилась и вошел Преподобный, старенький, седенький, худенький и росту среднего, в мантии без епитрахили, и, наклонясь к кровати, сказал мне: “Не смущайся; всё пройдет”… И скрылся". "Спасибо, – сказал мне владыка, – ты говорил мне против всех". И оправдались слова Преподобного!” (Слышал от о. наместника за тайну 16 августа 1853 года в скиту за всенощной в алтаре)»[26].

С памятью о живом, одновременно нравственно-возвышенном и трезво-практичном характере владыки Филарета (не лишенного к тому же природного остроумия) связано немало всевозможных поучительных историй, заботливо сохранявшихся впоследствии в церковной, преимущественно московской, среде. Вот, например, один из таких назидательных, как говорили тогда, «анекдотов» (т.е. забавных исторических случаев).

Как-то раз к владыке «с докладом по канцелярскому делу явился секретарь. Митрополиту Филарету было известно, что за хлопоты по этому делу чиновник получил от просителей взятку. Дело, как и подобает, было вложено в папку, на которой крупными буквами было напечатано: “ДОКЛАД”. Не успел секретарь положить его перед митрополитом, как тот остановил его жестом руки.

– Погоди, не торопись, братец: нужно делать всё по порядку. Скажи мне сперва, что здесь написано на обложке?

– Слово “доклад”, Ваше высокопреосвященство.

– Так, правильно… ну, а если я прикрою рукой первую букву, что тогда останется?

– Слово “оклад”, Ваше высокопреосвященство, – в недоумении ответил секретарь.

– Оклад? Хорошо. А какой оклад ты получаешь по своей должности?

Растерянный секретарь назвал сумму.

Владыка же продолжал:

– Ты говоришь: столько-то? Что ж, сумма немалая. Ты семейный?

– Холост, Ваше высокопреосвященство!

– Ну, а для холостого твой оклад и совсем достаточен. Вот и старайся, служи хорошенько, не имея забот о хлебе насущном… Так, будем продолжать: а ну-ка сократи еще одну букву, что останется?

– “Клад”, – пробормотал секретарь, понимая, что владыка задает эти вопросы неспроста, и смутно догадываясь, что всё это не сулит ему ничего хорошего.

– Клад? Какой же клад может заключать в себе это дело, которое ты мне подносишь? Что-то не понимаю. Какой такой клад обрел ты в этом деле? Ну, что же ты молчишь? Отвечай, когда спрашивают.

Секретарь хранил упорное молчание и растерянно моргал глазами.

– Не знаешь? Что-то не верится… Ну, продолжай дальше, сократи еще одну букву.

– Остается слово “лад”, Ваше высокопреосвященство, – ответил секретарь, уже вполне отчетливо понимая, что дела его плохи.

– “Лад”? Верно. О каком же ладе идет речь? Уж не добиваешься ли ты, чего доброго, “лада” со мной в отношении того “клада”, который ты обрел в этом деле? А? Так, что ли? И ты смел подумать, что у тебя может выйти лад со мной? Что я подпишу беспрекословно эту твою неправую бумагу? Да знаешь ли ты, что тебя ждет за это?!

Секретарь был ни жив ни мертв – не столько от раскаяния, сколько от угрозы владычнего наказания.

– Так хочешь знать, что ждет тебя за это? – продолжал владыка, пытливо глядя ему в глаза. – Ну так отбрось еще одну букву, четвертую, и читай, братец, не смущайся!

– “Ад”, – пробормотал секретарь и, не выдержав, упал в ноги Филарету.

– Правильно: ад ждет всякого согрешившего в любостяжании! Встань. Не передо мной ты виновен, а перед Христом, перед Ним и должен замаливать свои грехи.

Уличенный во взятке секретарь был отправлен святителем Филаретом на покаяние – под строгий надзор настоятеля одного из русских монастырей»[27].

Скончался митрополит Филарет 19 ноября (2 декабря) 1867 года – так же благочестиво, как и жил, всегда оставаясь истинным монахом-подвижником: «епископом с утра до вечера и от вечера до утра»[28]. О смерти своей он был заранее предупрежден явившимся ему в сонном видении его отцом, сказавшим: «Береги 19-е число». И действительно, 19 ноября (2 декабря) 1867 года – в третье после видения «19-е число», – отслужив воскресную Литургию в домашней церкви, владыка Филарет через несколько часов безболезненно отошел ко Господу. Вспоминая впоследствии об этом последнем в земной жизни святителя служении Литургии, уже упоминавшийся епископ Леонид рассказывал: «Лицо митрополита Филарета всегда сияло, и дух его ликовал при совершении Литургии. Все знали, что после обедни он был кроток и доступен; когда же сам совершал Святую Литургию, он обыкновенно плакал. Но при освящении Святых Даров в день своей кончины его умиление было исключительное и слезы его были обильны»[29].

Поклониться гробу святителя собралась вся Москва, говорившая: «Другого Филарета не будет».

Святость жизненного подвига митрополита, постепенно всё более осознававшаяся православной Россией, как и огромные заслуги перед Церковью и Отечеством, привели наконец к его канонизации Русской Православной Церковью в 1994 году.

Диакон Георгий Малков
Православие.ру