[10.08.2019] О времени и вечности
У ветхозаветного философа Филона, пытавшегося объединить в одну систему библейский монотеизм и учение платоников, мы находим характерную метафору времени. В Библии сказано о том, что после изгнания, праотцев из рая Бог поставил Херувима с огненным мечом охранять врата Эдема. Филон дает следующую интерпретацию этого образа: херувим означает материальный космос, а огненный, вращающийся меч — время. Вещество и время скрывают от падшего человека мир духовных сущностей и божественного света, которого он лишился из-за грехопадения. Здесь отражен платоновский негативизм по отношению к материи — время и гностическая космология, где вселенная, развеянная в пространстве, мыслится только как страна изгнания, — бездна падения и темница души. Христианство открыло нам, что на самом деле изгнание праотцев из рая — это действие Божественной любви. Повязку на лице человека с больными глазами нельзя назвать преградой свету; преграда не повязка, а сама болезнь. Как для ребенка необходима колыбель и пелены, которыми закутывают его еще неокрепшее тело, так для изгнанников из рая были необходимы колыбель земли (космос) и пелены времени, чтобы подготовить их к вечности, к возвращенному раю. Если бы не было материальности и времени, то человек, разрушив союз с Божеством, мгновенно превратился бы в демоническое существо и пополнил бы не ряды Ангелов, а злых духов.
Католический епископ Николай Кузанский определял вечность как свернутый свиток времени, а время — как тот же свиток, но уже развернутый. Здесь несколько ошибок: время и вечность не переходят друг в друга; вечность существует в независимости от времени; время не сменяет вечность, а проходит, как тонкая нить, над бездной вечности.
Вторая ошибка. Вечность у Кузанского мыслится, как статика — «свернутый свиток», а время, как динамика — «развернутый свиток». На самом деле, наоборот, вечность более динамична и неповторима, чем время, протекающее только в одном направлении — от будущего к прошлому. Вечность многомерна; эта многомерность может быть выражена знаком бесконечной величины. Время одномерно по отношению к вечности; оно эпизод, как бы пролог космической истории. Если даже условно принять образ Кузанского, то следует представить время в виде нераскрытого свитка (синхронно разворачиваемого и сворачиваемого на двух стержнях), а вечность — как раскрытый свиток. Характерно, что Кузанский, потеряв библейское понятие о времени и мистическое ощущение вечности еще до папы Григория XIII, настойчиво требовал реформу календаря (то есть рационалистическую вульгаризацию времени в системе нового календаря).
Продолжим нашу проблематику об отношении мировоззрения к времени в связи с календарем.
У индусов понятие вечности не существует. «День Брамы» это творение и сохранение миров; затем наступает последний виток раскручивающейся спирали истории — разрушение вселенной: мир исчезает в абсолюте, наступает «ночь Брамы». В темной глубине абсолюта заложен ритм, обуславливающий его бытие. Здесь два сменяющих друг друга цикла: 1) абсолют в себе; 2) абсолют во множественных формах (модальностях космоса). «День Брамы» — бытие мира, торжество майи и мары — исчисляется в годах, периодом, имеющим 11 рядов цифр. «Ночь Брамы» это исчезновение индивидуального, космического и умопредставляемого бытия в абсолюте, подобно тому, как капли воды без следа и остатка растворяются в океане. Однако время продолжается; в сознании Брамы остается как след воспоминание о пракрити (материи) и времени. «Ночь Брамы» имеет такую же протяженность — паузу, такую же амплитуду, как «день Брамы», только ее невозможно зафиксировать в числах из-за отсутствия внешних ориентиров. «Ночь Брамы» — это антипод, и так же двойник и аналог времени. Абсолют оказывается подчиненным ритмам времени.
В халдейских храмах время изображалось в виде таинственной спирали. Особенно ярко выражена пантеистическая идея господства времени над миром и богами в религии народов майя, — индейских племен с поразительной, самобытной культурой, которые воздвигали храмы «Бесконечному времени». У древних персов еще до Зороастра был культ бога времени Зервана — крылатого человека-льва. Он, в противоположность сфинксу, имеет человеческое тело и львиную голову. Он стоит на шаре, как на подножии своего трона; в руках у божества царский жезл, тело его обвито змеем, за плечами у Зервана две пары крыльев. Что означает этот метафорический образ? Львиная голова — прожорливость и силу времени, которое уничтожает все: ничто не может противостоять времени. Две пары крыльев — быстролетность времени, устремление его в прошлое и будущее. Змей, обвивающий тело Зервана, — это движение времени; пасть чудовища — смерть; жезл в руке — царственная власть. Зерван правит миром и распоряжается им, как своим владением. Шар, который попирает Зерван своими ногами — это космос во власти времени.
Не только у индуистов, но также у орфиков, пифагорейцев, маздеистов, буддистов, стоиков и платоников есть учение о «Великом годе» — цикле времени, после которого исчезает мир.
Учение о времени у Платона отличается отрывочностью, незаконченностью, и присущей ему темнотой, похожей на глубоководье. Платон говорит, что время возникло вместе с небесами и исчезнет с ними. Однако, оказывается, что здесь подразумеваются космические ориентиры времени, а не время как ритм, присущий всей античной теогонии и космогонии. Ведь абсолют Платона также подчинен ритму нисходящих периодов-ступеней, а именно: «Неизреченный» в своем снисхождении становится Единым; Единый затем становится Божественным Умом, гнездом божественных идей — прообразом мира, а Божественный Ум в следующем периоде, на низшей по вертикали ступени — Мировой Душой (если Божественный Ум — это единство во множественности, то Мировая Душа — множественность в единстве). Эта ступень представляет собой индивидуализацию божественных идей.
Четвертый ритм — творение космоса. Идеи-существа выпадают из плеромы (полноты бытия) и оказываются в плену материальности. Через 26000 лет мир сгорает в космическом пожаре, не преображается, а уничтожается без остатка. Затем повторяются те же циклы.
Аристотель считает учение Платона о божественных идеях ошибкой своего учителя: Божество не творит миры из себя, а оформляет первовещество. Хаос (аналог «ночи Брамы») для Аристотеля — неоформленная материя. Абсолют — не творец космоса, а демиург — мастер, который имеет в своем уме образцы и по ним созидает физикальные предметы, как скульптор из мрамора — изваяние. Однако тайну времени и вечности Аристотель, как и Платон, не смог решить. «Самое загадочное в мире — это время» — говорил он.
Отношение античных язычников к времени отразилось с большей ясностью, чем в философии и мифологии, — в мистериях. Вот некоторые мистериальные тексты: «Айон — бог богов безграничного времени», «Янус (языческое божество времени) сотворил все и правит всем» (Мессала, римский предсказатель, живший в I веке до н. э.). В Элевсине, в предместье Афин — центре греческих мистерий, была найдена статуя Айона с надписью: «Айон пребывает всегда неизменно; не имеет ни начала, ни конца, ни середины, который сотворил все». В книге Орфея, содержащей ритуальные гимны, сказано: «Кронос (божество времени у древних эллинов) создал все из себя».
Поэтому для язычников время — непобедимый владыка, беспощадный тиран. Через всю поэзию античного мира проходят волны тихой грусти или безнадежной тоски. Тень смерти покрывает землю. Она как бы учит язычника дорожить мигом бегущего времени; вечности для него не существует, а миг как луч ускользает из рук. Радость язычника — это хоровод приговоренных к смерти. У Гомера есть строки: «Все на земле скоротечно; всего же, что не растет и цветет, человек скоротечен». Душа Ахилла говорит Одиссею, что лучше быть батраком на земле, чем владыкой в царстве мертвых.
Античный оптимист Эпикур утешал себя парадоксом: «Когда мы есть, то смерти нет; когда смерть есть — нас нет». Эта позиция страуса, который зарывает голову в песок, чтобы не видеть врага, на самом деле представляет собой вопль обреченного, который просит, чтобы ему завязали глаза перед казнью, страшась меча.
Буддизм с поразительной глубиной увидел трагизм бытия. В своем интеллектуальном критическом анализе он дошел до края пропасти и остановился, завороженный ее глубиной. Он не нашел моста, переброшенного через эту пропасть, у него не было крыльев чтобы перелететь ее. Поэтому буддизм увидел в бытии только мировой конфликт, беспощадную войну и безвыходную трагедию. В своих негациях он дошел до убеждения, что само бытие является злом.
Буддист чувствует себя привязанным к колесу мироздания, как преступник — к колесу пыток. Смерть для буддиста — это не избавление, а продолжение жизни в другом перевоплощении. Для буддиста нет божества как абсолюта, там только иерархия высших или низших существ, но одинаково привязанных к бытию.
Для христиан вечность — в Боге; для буддиста — ее нет. Он ищет другую альтернативу времени, ею оказывается нирвана — психический вакуум, где отсутствуют чувства и желания, где гаснет сознание и человек погружается в небытие. Для христианина вечность — истинная жизнь, раскрытие и полнота жизни. Для буддиста нирвана — это как бы темный негатив вечности, метафизическая пустота. Для христианина вечность — присутствие Бога; для буддиста нирвана — отсутствие самого себя и всего, что относится к бытию. В этом «ничто» остается только одно — загадочное «нечто», ощущающее нирвану.
Есть ли у человека душа? Будда оставил этот вопрос без ответа. «Малая колесница» — древний вариант буддизма склонен считать, что души как отдельной субстанций нет; существуют лишь элементы души, что-то вроде психических атомов, которые при рождении собираются в новые комбинации и структуры.
«Большая колесница» — более поздний вариант буддизма, соединяющей буддийскую философию с местными культами в различных синкретических системах — допускает, что душа, как субстанция, все-таки существует. Для буддиста время — это враждебная стихия, это сила, привязывающая его к миру иллюзий. Буддист, погружаясь в нирвану, забывает о времени; производя ампутацию всей психической жизни, он отвлекает себя от внутренних ритмов времени. Но уничтожается ли от этого время? Такой вопрос буддиста вовсе не интересует. Ему безразлично, что происходит в море, бушующем вокруг островка его нирваны — внешнее уже не его. Падение в бездну абсолютного отрицания он воспринимает как свободу и полет ввысь. Однако выход из времени, как из «нечто» в «ничто», оказывается той же иллюзией. Кончается цикл бытия — «день Брамы»: люди, боги и бодхисатвы исчезают вместе с космосом в «ночь Брамы», как крупицы соли — в океане, или капля росы — в пламени костра. Затем начинается новый цикл — следующий акт мировой трагикомедии. Буддист оказывается в положении спящего, которому снится сон, что он убегает от врага, но на самом деле круговорот бытия предрешен и неизменен — человек остается в плену вечной временности.