[19.03.2019] Постмодернизм и Церковь: о перспективах

Настоящее время называют «эпохой постмодерна». Постмодернизм как термин обычно служит для обозначения особенностей тех процессов, что происходили (и происходят) в обществе, начиная с рубежа XX–XXI веков. Постмодернизм — понятие для осмысления непростое, и если мы обратимся к существующим определениям его, на первый план выйдет максимализированный до предела скепсис, отрицающий всякую идеологию, религию, философию, претендующую на главенство в обществе в целом и человеческой жизни в частности.

Даже сам термин «постмодернизм» не имеет однозначного определения, поскольку определение любого понятия предполагает осмысление его с определённых позиций, то есть устойчивую точку зрения, даже систему представлений, а её быть не должно. В.А. Кутырёв с большим апломбом пишет о том, что «в конце второго тысячелетия после Рождества Христова человечество приблизилось к рубежу, исторически сравнимому с возникновением неолита, а по своей будущей значимости, по‑видимому, его превышающему»1. Постмодернизм воспринимается как эпоха становления постчеловека и даже постчеловечества, о чём говорит многое.

Прежде всего готовность отказаться от всякой метафизики. Звучит заманчиво, вот только отказ от всякой метафизики исключает возможность осмысленной жизни. Зачем жить? На помощь приходит новая концепция «концептов». Что такое концепты?

— Устойчивые элементы концепции? Как бы ни так! «Концепт — это событие, а не сущность и не вещь... Концепт определяется как нераздельность конечного числа разнородных составляющих, пробегаемой некоторой точкой в состоянии абсолютного парения с бесконечной скоростью...»2.

Если говорить по‑человечески, то концепт в данном контексте — это ситуативное осмысление события, позволяющее в зависимости от конкретной обстановки выдумать и сформулировать идею (концепцию).

Известный французский мыслитель Жиль Делёз говорит о концепции «концептов» как о «трансцендентальном эмпиризме». Трансцендентальный означает умозрительный. Первым это слово в философский обиход ввёл великий немецкий мыслитель И. Кант. Для него трансцендентальным было всякое знание, созданное разумом, то есть свободное от опыта, этакое внутреннее знание. Эмпирический означает прямо — «опытный» — исходящий из опыта. Для чего городить такие противоречия? Для того чтобы придать значение способности человека фантазировать по всякому поводу, и эти фантазии возводить до уровня серьёзных философских идей. В таком случае любой выдуманный мир окажется таким же серьёзным событием в истории человеческой мысли, как, например, «мир идей» гражданина Платона. Ну а чем мы хуже?!

Ещё одно замечательное достижение, значимый «концепт» постмодернизма, новое событие в истории философии — понятие «симулякр»! В философский обиход его ввёл очередной французский мыслитель — Жорж Батай. Как мощно подметила Н. Маньковская, «симулякр — это псевдовещь, замещающая „агонизирующую реальность“ постреальностью посредством симуляции»3. «Агонизирующая реальность» перед неизбежностью постреального будущего! Звучит угрожающе, но на поверку выходит так, что величественный и могучий «симулякр» — это просто продукт симуляции. А именно: генно‑модифицированные продукты, безалкогольное пиво, ароматизированная колбаса и даже резиновые женщины — всё это армия наступающих на реальность симулякров. Принято считать, что реальность не такая яркая и интересная, как нереальный симулякр. Тот, кто знает вкус деревенского молока, парного мяса и имел опыт земной любви, вряд ли согласился бы с таким утверждением. Тот, кто видел туманы К. Монэ, волны И. Айвазовского, осень И. Левитана, вряд ли предпочёл бы им самые лучшие репродукции, сделанные с помощью самых последних достижений компьютерной графики. Значительная роль симулякров обсуждается всегда с допущением наличия чрезвычайных результатов прогресса, позволяющего альтернативную реальность сделать лучшей, чем есть на самом деле. Но это из области веры, в реальности же симулякры несут в себе угрозу физическому и психическому здоровью человека.

Конечно, это не полноценные симулякры. Настоящий симулякр предполагает не просто симуляцию, а полную подмену реальности, когда от настоящего продукта остаётся одно только наименование. В этом смысле неким идеалом становится виртуальный мир, в котором человек погружается в целый мир симулякров. Становятся популярны идеи о настоящей жизни в виртуальном мире, почти как в фильме «Матрица». Этот мир «предоставляет больше возможностей»! Слышны разговоры о пересадке сознания в искусственное тело и появлении постчеловека; по сути, речь идёт о проникновении виртуального мира в реальный, влиянии мира фантазий на фактическую жизнь. Вот только все эти идеи совершенно оторваны от мало‑мальски прочного основания. Пересадка сознания техническим путём??? Как будто сознание — это явление материального мира, которое можно вырезать, как желудок, у одного человека и пересадить другому. Пересадить куда? Где эти идеальные тела «киборгов»?

Их нет! На том основании, что появились новые технологии, нас пытаются убедить в том, что «будущее неизбежно» и мир ждёт появление, как минимум, усовершенствованных тел. С 1899 по 1910 год французские художники во главе с Жаном‑Марком Коте написали целую серию иллюстраций с громким названием «Франция в 2000 году». На этих иллюстрациях мы видим пожарных с крыльями, школьников, которым прямо в голову закачивают знания, механическую метёлку, недовертолёты и прочие «достижения цивилизации», на которые без улыбки взглянуть нельзя.

Большая часть этих идей была реализована совсем иначе — гораздо более естественно. Имея этот опыт наличия фантазии и её воплощения через сто лет, тем не менее, люди продолжают наивно полагать, что их фантазии, вполне удачно реализуемые в компьютерных игрушках, будут аналогичными и в реальной жизни.

Жажда постчеловека — это настоящая вера, но не как сто лет назад — вера в науку. Это вера в возможность осуществления фантазий. Однако пока достижения в области переселения в «мир идей» мы имеем в виде периодических случаев смерти тех, кто засиделся за компьютером, забыв про сон, еду и воду. Характерно звучит тон интернет‑статьи: «Неизвестный мужчина в Китае погиб после игры длиною 650 часов (27 дней). Этот рекорд был поставлен при минимальном употреблении еды и воды. В основном он питался продуктами быстрого приготовления. Во что играло будущее удобрение? (…) Между прочим, игрок не был полоумным подростком, на момент смерти мужчине было 33 года»4.

Последствия «переселения» бывают и не столь тяжёлыми. Можно откупиться, получив за реальные деньги виртуальные апгрейды, мечи, броню и пр. Зачем нужны эти поиски иллюзорной жизни? Они позволяют человеку почувствовать себя иначе, попытаться реализовать свои скрытые желания, которые не даёт полноценно воплотить суровая реальность. На деле каждый человек в своей жизни что‑нибудь недополучает. Возможность почувствовать себя обладателем всех вожделенных благ здесь и сейчас даёт внезапно облагодетельствованному шанс временно скинуть с себя бремя ответственности за своё существование. За мечтами о совершенном будущем стоит тривиальное желание решить свои внутренние проблемы.

Психологический контекст «постчеловеческой» проблемы настолько очевиден, что не заметить его нельзя. Здесь прыщавый подросток, боящийся как местных хулиганов, так и соседских девчонок, в мире «scyrim» — уже победитель драконов, великий воин и герой. Однако такая реализация себя — это не решение проблемы, а её «замыливание», уход от реальности, заставляющий входящего всё глубже в новый мир всё дальше отставить надежду на нормальную жизнь.

Разумеется, покорность идеям повальной симуляции рано или поздно приводит их адепта к отрицанию всего, на что раньше можно было опереться, всякой иерархии и всего того, что на практике ложится в её основу: ценности родовых связей, половой принадлежности, объективного единства в восприятии и осмыслении. Мы имеем дело с «анти‑этно‑фалло‑фоно‑логоцентризмом». Человек отрицается во всех своих проявлениях: как мыслящее существо, как мужчина или женщина, как представитель нации или народности, как носитель опыта. Как точно заметил В. Кутырёв, «в целом, борьба с этно‑фалло‑фоно‑логоцентризмом на самом деле есть борьба с антропо‑тело‑эмпирио‑словоцентризмом, т.е. Homo vitae sapiens во всех его основных ипостасях»5. Так, на смену природному полу приходит мыслимый «гендер», и вот ты уже не мальчик или девочка, а «как пожелаете». Твоё видение и осмысление мира уже не несут печати объективности, а потому всякие споры на тему образа и смысла жизни бессмысленны; потому что они не важны… твои мысли. И такой подход используется в отношении всего, с чем мы привыкли отождествлять человека. Что же остаётся человеку? Ничего действительно ценного. Всё ценно лишь настолько, насколько оно таковым воспринимается человеком. Это крайняя степень утилитаризма, углублённая радикальным субъективизмом.

Сомнение во всякой объективной истине, отказ от любой метафизики, и уж тем более от самоидентичности — не те характеристики, которые необходимы для развития в обществе религиозного сознания. Однако практика показывает сохранение религиями собственных позиций.

Не наблюдается особого развития, но и угасания также нет. Если раньше в мире было принято противопоставлять (или хотя бы сопоставлять) религию и науку, то теперь противоречия между ними вырисовываются не столь очевидно. Появляется много псевдонаучной информации, и «популярная наука» сама приобретает характер мифа. Резонно по этому поводу замечает А. Матецкая: «Постмодернизм подорвал основы идейно‑ценностной легитимации проекта модерна, что дало возможность усомниться и в критике религии, заложенной в этот проект.

Можно сказать, что постмодернизм уравнял религию в правах со светским и научным мировоззрением. Если ни одно мировоззрение не является и не может являться истинным, т. е. иметь отношение к объективной истине, то равно допустимы любые мировоззрения. Проблема поиска истины заменяется проблемой интерпретации»6.

Возможность неограниченной интерпретации, в свою очередь, позволяет смысловым центром религиозности, в целом, считать самого интерпретатора. В таком случае духовная сфера обезличивается, унифицируется под знаменем «моего» понимания духовности. Именно такая —внеконфессиональная — духовность становится весьма популярной уже с середины XX века. Центром этой духовности является мистический опыт, независимо от той культурно‑исторической платформы, на которую он опирается. Многие религиозные символы, ритуалы и даже практики становятся общими. На одном и том же прилавке выкладываются крестики, иконки и обереги.

Ортодоксальная школа индуизма — йога — становится популярным фитнесом, а шаманское путешествие — психотерапевтической практикой, на которую приходят и христиане, и мусульмане, и атеисты. Мистический опыт требует выражения, а потому и множество практик для него — жизненная необходимость, ведь выражается он именно в обрядах.

Традиционная религиозность здесь не отрицается, поскольку на истину (или её часть) претендовать может каждая конфессия, однако её догматы и идеалы, каноны и традиции больше не считаются исключительными, а пренебрежение ими не считается запретным. Внешним формам религиозности противопоставляются открытый опыт и поиск истины.

Личный опыт, в свою очередь, не может претендовать на объективную истину, зато он привлекает своей уникальностью и неизменной актуальностью. Он всегда живой и настоящий, он «как бы» не требует доказательств. Он есть, и этого достаточно для того, чтобы сказать ему «да» или «нет».

Личный опыт многогранен, и в каждом проявлении он находит свой «концепт». Его доминанта приводит к тому, что религиозная реальность, присутствующая в виде вероучительных истин, нравственных и дисциплинарных правил, практик и обрядов, начинает произвольно формироваться, в зависимости от содержания концепта. Все те элементы религиозной жизни, по которым мы отличаем одну конфессию от другой, становятся прикладными, их можно менять в произвольном порядке без боязни потерять «главное».

Классический пример такой религиозности — Викка, новый неоязыческий культ, появившийся с середины XX века. Виккане, имея относительную систему представлений, не обременены излишне жёсткими требованиями в отношении чего бы то ни было. В рамках американской традиции возникла даже тринитарная, или христианская Викка. Её теологический уровень оставляет желать лучшего, но теология здесь не главное. Викка интересна ритуалами, которые, кстати, тоже можно конструировать самому. В этих ритуалах можно себя почувствовать жрецом или ведьмой, решить проблему страхов или обид.

Личный опыт здесь не всегда предполагает присутствие неземных откровений, но всегда — глубину погружения. Такая лёгкая смена религиозных форм напоминает игру, как будто имеешь дело с виртуальной религией.

Религии постмодерна можно придумывать, не претендуя на сколь‑нибудь возможную серьёзность. Причина этого проста — отсутствие, а точнее отрицание всякого объективно абсолютного основания. «Игровой характер религиозности,— по мнению Анастасии Матецкой,— неизбежен в эпоху, когда существование объективной истины находится под вопросом. Но именно из‑за того, что объективная истина поставлена под сомнение, невозможно провести некое общеобязательное различие между фиктивной и настоящей религиозностью, между игрой в религию и настоящей религией. Решение этого вопроса возлагается в конечном итоге на индивида, который является конечной инстанцией оценки собственного религиозного выбора и собственного духовного опыта»7.

В связи с этим возникает единственный вопрос — о наличии действительных перспектив для традиционной христианской Церкви сегодня.

Для выявления перспектив необходимо прежде всего окончательно определиться с исходными. Нельзя ответить на вопрос «что будет?», не зная, что есть в настоящий момент. Вся неопределённость постмодернизма на самом деле не столь загадочна, как это принято представлять. Отказ от устойчивых представлений, требование проверить на прочность всё традиционное в обществе, постановка радикальных вопросов и погружение в самосознание — это на самом деле устойчивая атрибутика, свойственная времени исторического перелома. У Карла Ясперса мы находим Теорию осевого времени; анализируя время переосмысления мифа в истории разных культур, Ясперс определяет его как время зарождения основ человеческого мировоззрения. Но что характеризует этот важнейший период истории?

«Новое, возникшее в эту эпоху,— пишет немецкий философ,— сводится к тому, что человек осознаёт бытие в целом, самого себя и свои границы. Перед ним открывается ужас мира и собственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикальные вопросы, требует освобождения и спасения.

Осознавая свои границы, он ставит перед собой высшие цели, познаёт абсолютность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира»8. Использование противоречивых возможностей в ходе борьбы за собственные идеалы привело, как полагает Ясперс, к расщеплению духовной сферы, что породило «беспокойство и движение, граничащее с духовным хаосом»9.

Насколько значимы современные терзания человечества — это вопрос, на который ответить сможет только история, однако в новую эпоху перемен отрицание убеждений, попытка симуляции реальности, избегание любой «центрации» указывают лишь на то, что это время смены мировоззрения.

Кризис моральный, последовавший после мировых войн, перманентный экономический кризис, отсутствие общей стабильности в жизни каждого сообщества говорят нам об этом: мы живём в эпоху перемен. Старое мировосприятие отмирает, а новое ещё не родилось, но оно обязательно появится, потому что человек не существует неосмысленно. Философия постмодернизма грешит против истины, утверждая постмодерн некоей эпохой — как будто он имеет свои особые черты. На поверку выходит, что в этих чертах сплошное отрицание и неопределённость, утверждать в них нечего, опереться не на что. Время постмодернизма — неустойчивое, сколько бы оно не длилось, оно останется переходным этапом между настоящими эпохами.

Впрочем, эпоха перемен имеет и одну явную особенность: в это время, когда колеблется всё, у человека не остаётся ничего устойчивого, кроме самого себя. Пресловутая концепция «концептов» есть одно из проявлений крайнего прагматизма смены эпох.

Именно в этом и находится причина сугубо практического отношения ко всему, что происходит не только в обычной жизни, но и в её религиозной сфере. Всё начинает оцениваться с позиции пользы для конкретного человека. Хорошей иллюстрацией этой особенности стали перемены, произошедшие в стоической философии в период завоевания Греции Римом. Если до этого Зенон, Клеанф, Хрисипп (наиболее известные представители ранней Стои) много пишут о природе вещей, то Панеций и Посидоний, современники Третьей Македонской войны и последующего захвата всей Греции, уже более практично смотрят на свои убеждения. В сохранившихся фрагментах Посидония речь уже идёт о практической добродетели мудреца и её достижении.

Для Православной Церкви история самых известных моралистов древности может послужить достойным примером. Имея порядка двух тысяч лет духовного опыта, молитвенных практик, таинственных обрядов, Церковь и сегодня может наполнить опустевшую душу человека.

Созданная для спасения человека, она в самой своей основе достаточно практична для того, чтобы удержаться на плаву в эпохи гибели мировоззрений. И если время борьбы за истины Церкви осталось в прошлом, то в новое время ценностью становится уже сам человек, его образ существования и внутренний мир.

Эта цель для Церкви также не нова, само Евангелие говорит о непреходящей ценности человеческой души. Поэтому акцентуация на практическом служении и в «эпоху постмодерна» оставит для Церкви возможность не только существования, но и развития в современном обществе.

Иерей Михаил Уланов,
кандидат богословия,
преподаватель Нижегородской
духовной семинарии
журнал "Дамаскин" №5(46)

Примечания и библиографические ссылки

1. Кутырёв В.А. Философия постмодернизма: Научно‑образовательное пособие для магистров и аспирантов гуманитарных специальностей. Н. Новгород, 2006. С. 7.
2. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб., 1998. С. 32.
3. Маньковская Н. Б. Эстетика постмодерна. СПб., 2000. С. 60.
4. http://bazurka.net/interesnyefakty/fakty‑o‑igrah/3911‑lyudikotorye‑umerli–igraya‑zakompyuterom.html
5. Кутырёв В. А. Философия постмодернизма. Указ. изд. С. 36.
6. Матецкая А. В. Постмодерн и религия // ISSN 1997–292X. № 12 (86). 2017. Ч. 3. С. 126.
7. Там же. С. 127.
8. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 33.
9. Там же.